Юрий Макусинский • Записки горожанина

Дворец из облаков

Пейзаж

Порою ярким майским днем,

чудной от воздуха хмельного,

я вижу ясно за окном

картины рая неземного.

Над лесом, речкой и холмом,

в разливе неба голубого

парит, увенчанный крестом,

дворец из света золотого.

Устал я печься о своем

земном пристанище, и много

теперь я думаю о том

небесно-золотом чертоге.

Таким ли будет вечный дом,

что уготован мне у Бога?

Ожидание

Я всё жду, когда вернется сын.

Мне о нем цветные снятся сны:

словно птицы, мы летаем с ним

над землей — под небом голубым.

Я всё жду: сойдет дурман весны,

и домой вернется блудный сын.

Я проснусь, и буду ласков с ним,

как отец с наследником своим.

Я всё жду. Прошло немало зим,

я устал быть старым и седым!

В пыльный горизонт так больно мне

всматриваться пристально и не

видеть снов, как мы летаем с ним

над землей — под небом голубым.

Вещий сон

Я словно умер. Или это бес

похитил мои чувства, и — исчез?

И я живу в обрывках смутных снов,

в обрывках слов, разорванных слогов.

Слова — на вкус, понятия — на вес

уже не чувствую. Достаточно словес

я перепробовал, переизмерил вновь —

одно и то же: вечность, смерть, любовь!

Я всё забыл, я умер и воскрес.

Над головой шумит весенний лес.

Слов больше нет. Есть только запах слов.

Есть только свет: основа всех основ.

Я всё забыл, я умер и воскрес,

оставив детям вечность и любовь.

Артефакт

Я — книга, забытая в библиотеке,

я — голос, утраченный, неповторимый,

я — мысль, что словами невыразима,

и — необъяснима. Для человека.

Вот я — плоть от плоти двадцатого века,

я слепок — эпохи, эрзац, растворимый

в инаковом мире, шагающем мимо,

сметающем прежние смыслы и вехи.

Стою я назойливо, даже бестактно

на пыльной и узкой обочине тракта.

Чему современен я духом и фактом

наличия духа? Лишь творческим актом

любви, совершаемой с кем-то и как-то

на скорую руку — в буфете. В антракте.

Причуды памяти

Считаю дни, перебирая четки, — каюсь,

познав нечаянно какой-нибудь порок,

и сам себе внезапно удивляюсь,

и сам себя читаю между строк.

Я не живу, а от чего-то маюсь —

лежу, упершись взглядом в потолок,

и слову неудачному ругаюсь

за то, что укротить его не смог.

Я не пишу — я с памятью сражаюсь,

я беспощаден с нею и жесток:

я донага публично обнажаюсь,

руками срам скрывая между ног.

Потом с друзьями тихо напиваюсь,

и радуюсь или страдаю — впрок.

Апрель

Холодный ветер сжалился над теми,

кто жив еще. Апрельская капель

запела свою звонкую поэму,

жена мне завтрак подает в постель.

Пришла весна — предвестница Эдема.

В весеннем воздухе распространился хмель,

и от него в мозгу замкнуло клеммы,

забилось сердце: хочется в постель.

Но жизнь бурлит: в ее потоке пенном

барахтаюсь, чтобы не сесть на мель!

А я хочу влюбиться вдохновенно,

зарыться с милой в теплую постель.

Но я плыву — я догоняю время.

Цель — неясна, да и была ли цель?

Торопливые дни

Закончить день торопится прохожий,

на робота бездушного похожий,

ему навстречу с безразличным рылом

спешит такой же — шумный и бескрылый.

Использован и в прошлое отброшен

прожитый день. И нас ничто не гложет,

ничто не радует — ведь мы его прожили,

пересекли, промчались, проскочили.

Не останавливаясь, лезем вон из кожи,

чтоб день грядущий незаметно тоже

проплыл перед глазами, как проплыли

былые дни, и в памяти остыли.

Не жжет нас совесть, думы не тревожат,

мы жить торопимся, а для чего — забыли.

Понедельник

За окном просыпается город и мир,

забурлил понедельник — привычно и пресно,

и на улицу вышвырнул хлам бесполезный

из распахнутых душ и вонючих квартир.

Ночь прошла и воскресный закончился пир,

лишь в ушах остывают вчерашние песни,

и беседа с друзьями, и спор интересный

о стихах покаянных из книги Псалтирь.

У вокзала Финляндского мертвый кумир

топчет свой броневик. Не дай Бог, он воскреснет!

Но следит за ним строго посланник небесный,

и ведет словно вора в Кресты конвоир.

Из сырых подворотен ползет, как из дыр,

деловой понедельник в коробках железных.

Осень в городе

Давно не вижу неба голубого

над Петербургом. В сером мраке вязнут

дома и люди, и мосты, и грязный,

но медный всадник, скучный до смешного.

Не вижу никого я, что не ново,

кроме себя — во сне, и то неясно,

пытаюсь петь, но звуки тут же гаснут,

молиться пробую — выходит бестолково.

Нет сил проснуться и влюбиться снова:

молчит мой ум, обычно безотказный

на глупости. И закоснел мой праздный

сухой язык без радостного слова.

Меня измучил этот безобразный

и мрачный климат города родного.

Автопортрет

Я жив еще — стареющий повеса,

мой блудный ум в душе моей царит:

любовь моя — любительская пьеса,

а я, по Дарвину, и сам вполне реликт.

Я прочь гоню и ангела и беса —

в словах нет желчи, нет и слез молитв.

Я за деревьями давно не вижу леса,

и не любовь — кимвал во мне звенит.

Когда я — царь, то кто же мой Авесса,

когда — слуга, то где же мой Давид?

Сличив слова по смыслу и по весу,

я выношу торжественный вердикт:

что мне сама война, сам ритм процесса

дороже смысла всех победных битв.

Арлекино

Для кого смеется Арлекино,

отчего в лесу хохочет филин,

почему мне плачется ночами

грустными духовными очами?

Арлекино умер на чужбине,

лес на бревна распилили финны.

Лишь березки на ветру прощальном

золотыми хвалятся плащами.

Я лежу, а в небе темно-синем

самолеты клином журавлиным

верещат над облаком курчавым,

покидая родину — печально.

Так и я когда-нибудь покину

милый Север ради Палестины.

Полуночник

Екатерине Мондок-Виноградовой

Вот и ночь на моих петербургских часах:

ты с экрана молчишь, как в окладе икона, —

легкий трепет в твоих электронных глазах,

неподвижно живых и беспечно влюбленных.

Чтоб ни сердце во блуд, чтоб душа не впотьмах,

чтоб не бился мой разум в истерике томной,

и бесплотный мой дух чтоб не сковывал страх —

оставайся далекой, чужой, незнакомой.

Я сижу в темноте, в тишине и в слезах,

продлевая дыхание ночи бессонной,

пресекая попытку любви незаконной,

принимая решенное на небесах.

Оставайся одна в моей памяти темной,

и со мною вдвоем — в этих грустных стихах.

Золотой венец

Татьяне Губановой

Ах, память — темный мой дворец,

где дни нарядами блистают.

Жизнь, словно детский леденец,

неспешно тянется и тает.

Но вдруг биение сердец,

мной соблазненных как попало,

в тиши услышу наконец

и отвернусь от них устало.

Старик ли я или юнец —

кому молиться мне пристало?

Что в Еве? Личности конец.

Что в Деве? Вечности начало.

Дней золотых моих венец

замкнулся. Как их было мало!

Город мастеров

Александру Загоскину

Сотворите мне дворец из облаков,

буду править я над Балтикой закатами,

чтоб в глазах и мудрецов и чудаков

луч закатный отражался адекватно.

Я хочу ветрами править. Для ветров

прочерчу я карту мира аккуратного,

и омоется дождями град Петров

и восстанет из бессилия опрятного.

Я давно уже обучен и готов

сочинять миры разумные и внятные,

ткать тончайшие орнаменты из слов,

отливать стихи из золота закатного.

Отпустите меня в город мастеров,

умертвите во мне карлика горбатого.