В наш замечательный век электронных коммуникаций и сетевого общения, когда литература превратилась в информацию, а поэты и писатели в поставщиков этой самой информации, когда пользователи глобальной сети узнают обо всех литературных новинках практически мгновенно, если, конечно, знают, что именно нужно найти и узнать, когда зачастую бывает трудно услышать именно голос автора, а не его электронную версию, я рискнул выставить на суд читателя, прогуливающегося по запутанным закоулкам и ячейкам сетевой ойкумены, мою книгу стихотворений «Записки горожанина» и сетевой сборник «Постный модернизм».
Искренне надеюсь и даже верю, что делаю незряшное дело, публикуя на сайте как новые стихи, так и уже изданную книгу, которая увидела свет в июне 2012 года благодаря издательскому дому «Коло» и которую можно приобрести у издательства в «бумажном» варианте.
Юрий Макусинский
Порою ярким майским днем,
чудной от воздуха хмельного,
я вижу ясно за окном
картины рая неземного.
Над лесом, речкой и холмом,
в разливе неба голубого
парит, увенчанный крестом,
дворец из света золотого.
Устал я печься о своем
земном пристанище, и много
теперь я думаю о том
небесно-золотом чертоге.
Таким ли будет вечный дом,
что уготован мне у Бога?
Я всё жду, когда вернется сын.
Мне о нем цветные снятся сны:
словно птицы, мы летаем с ним
над землей — под небом голубым.
Я всё жду: сойдет дурман весны,
и домой вернется блудный сын.
Я проснусь, и буду ласков с ним,
как отец с наследником своим.
Я всё жду. Прошло немало зим,
я устал быть старым и седым!
В пыльный горизонт так больно мне
всматриваться пристально и не
видеть снов, как мы летаем с ним
над землей — под небом голубым.
Я словно умер. Или это бес
похитил мои чувства, и — исчез?
И я живу в обрывках смутных снов,
в обрывках слов, разорванных слогов.
Слова — на вкус, понятия — на вес
уже не чувствую. Достаточно словес
я перепробовал, переизмерил вновь —
одно и то же: вечность, смерть, любовь!
Я всё забыл, я умер и воскрес.
Над головой шумит весенний лес.
Слов больше нет. Есть только запах слов.
Есть только свет: основа всех основ.
Я всё забыл, я умер и воскрес,
оставив детям вечность и любовь.
Я — книга, забытая в библиотеке,
я — голос, утраченный, неповторимый,
я — мысль, что словами невыразима,
и — необъяснима. Для человека.
Вот я — плоть от плоти двадцатого века,
я слепок — эпохи, эрзац, растворимый
в инаковом мире, шагающем мимо,
сметающем прежние смыслы и вехи.
Стою я назойливо, даже бестактно
на пыльной и узкой обочине тракта.
Чему современен я духом и фактом
наличия духа? Лишь творческим актом
любви, совершаемой с кем-то и как-то
на скорую руку — в буфете. В антракте.
Считаю дни, перебирая четки, — каюсь,
познав нечаянно какой-нибудь порок,
и сам себе внезапно удивляюсь,
и сам себя читаю между строк.
Я не живу, а от чего-то маюсь —
лежу, упершись взглядом в потолок,
и слову неудачному ругаюсь
за то, что укротить его не смог.
Я не пишу — я с памятью сражаюсь,
я беспощаден с нею и жесток:
я донага публично обнажаюсь,
руками срам скрывая между ног.
Потом с друзьями тихо напиваюсь,
и радуюсь или страдаю — впрок.
Холодный ветер сжалился над теми,
кто жив еще. Апрельская капель
запела свою звонкую поэму,
жена мне завтрак подает в постель.
Пришла весна — предвестница Эдема.
В весеннем воздухе распространился хмель,
и от него в мозгу замкнуло клеммы,
забилось сердце: хочется в постель.
Но жизнь бурлит: в ее потоке пенном
барахтаюсь, чтобы не сесть на мель!
А я хочу влюбиться вдохновенно,
зарыться с милой в теплую постель.
Но я плыву — я догоняю время.
Цель — неясна, да и была ли цель?
Закончить день торопится прохожий,
на робота бездушного похожий,
ему навстречу с безразличным рылом
спешит такой же — шумный и бескрылый.
Использован и в прошлое отброшен
прожитый день. И нас ничто не гложет,
ничто не радует — ведь мы его прожили,
пересекли, промчались, проскочили.
Не останавливаясь, лезем вон из кожи,
чтоб день грядущий незаметно тоже
проплыл перед глазами, как проплыли
былые дни, и в памяти остыли.
Не жжет нас совесть, думы не тревожат,
мы жить торопимся, а для чего — забыли.
За окном просыпается город и мир,
забурлил понедельник — привычно и пресно,
и на улицу вышвырнул хлам бесполезный
из распахнутых душ и вонючих квартир.
Ночь прошла и воскресный закончился пир,
лишь в ушах остывают вчерашние песни,
и беседа с друзьями, и спор интересный
о стихах покаянных из книги Псалтирь.
У вокзала Финляндского мертвый кумир
топчет свой броневик. Не дай Бог, он воскреснет!
Но следит за ним строго посланник небесный,
и ведет словно вора в Кресты конвоир.
Из сырых подворотен ползет, как из дыр,
деловой понедельник в коробках железных.
Давно не вижу неба голубого
над Петербургом. В сером мраке вязнут
дома и люди, и мосты, и грязный,
но медный всадник, скучный до смешного.
Не вижу никого я, что не ново,
кроме себя — во сне, и то неясно,
пытаюсь петь, но звуки тут же гаснут,
молиться пробую — выходит бестолково.
Нет сил проснуться и влюбиться снова:
молчит мой ум, обычно безотказный
на глупости. И закоснел мой праздный
сухой язык без радостного слова.
Меня измучил этот безобразный
и мрачный климат города родного.
Я жив еще — стареющий повеса,
мой блудный ум в душе моей царит:
любовь моя — любительская пьеса,
а я, по Дарвину, и сам вполне реликт.
Я прочь гоню и ангела и беса —
в словах нет желчи, нет и слез молитв.
Я за деревьями давно не вижу леса,
и не любовь — кимвал во мне звенит.
Когда я — царь, то кто же мой Авесса,
когда — слуга, то где же мой Давид?
Сличив слова по смыслу и по весу,
я выношу торжественный вердикт:
что мне сама война, сам ритм процесса
дороже смысла всех победных битв.
Для кого смеется Арлекино,
отчего в лесу хохочет филин,
почему мне плачется ночами
грустными духовными очами?
Арлекино умер на чужбине,
лес на бревна распилили финны.
Лишь березки на ветру прощальном
золотыми хвалятся плащами.
Я лежу, а в небе темно-синем
самолеты клином журавлиным
верещат над облаком курчавым,
покидая родину — печально.
Так и я когда-нибудь покину
милый Север ради Палестины.
Вот и ночь на моих петербургских часах:
ты с экрана молчишь, как в окладе икона, —
легкий трепет в твоих электронных глазах,
неподвижно живых и беспечно влюбленных.
Чтоб ни сердце во блуд, чтоб душа не впотьмах,
чтоб не бился мой разум в истерике томной,
и бесплотный мой дух чтоб не сковывал страх —
оставайся далекой, чужой, незнакомой.
Я сижу в темноте, в тишине и в слезах,
продлевая дыхание ночи бессонной,
пресекая попытку любви незаконной,
принимая решенное на небесах.
Оставайся одна в моей памяти темной,
и со мною вдвоем — в этих грустных стихах.
Ах, память — темный мой дворец,
где дни нарядами блистают.
Жизнь, словно детский леденец,
неспешно тянется и тает.
Но вдруг биение сердец,
мной соблазненных как попало,
в тиши услышу наконец
и отвернусь от них устало.
Старик ли я или юнец —
кому молиться мне пристало?
Что в Еве? Личности конец.
Что в Деве? Вечности начало.
Дней золотых моих венец
замкнулся. Как их было мало!
Сотворите мне дворец из облаков,
буду править я над Балтикой закатами,
чтоб в глазах и мудрецов и чудаков
луч закатный отражался адекватно.
Я хочу ветрами править. Для ветров
прочерчу я карту мира аккуратного,
и омоется дождями град Петров
и восстанет из бессилия опрятного.
Я давно уже обучен и готов
сочинять миры разумные и внятные,
ткать тончайшие орнаменты из слов,
отливать стихи из золота закатного.
Отпустите меня в город мастеров,
умертвите во мне карлика горбатого.